Горшечник и гоплит

Гоплит отставил копье, снял с плеча щит и сел под ясенем. Первым поприветствовал его Стрепс, обнюхав  сандалии гостя. Горшечник принес пшеничный хлеб и оливковое масло.

— Я ничего не ел уже несколько дней, — произнес солдат.
— Меня зовут Проксий. —  Воин отломил кусок и обмакнул в масло. — Вкусно пахнет. Хлеб и аттическое масло — две из трех вещей, которых мне не хватало больше всего.

— Вижу, что война не накормила тебя, — сказал горшечник.

— Война не кормит, война заселяет Тартар, — рассмеялся гоплит, поглаживая Стрепса.  — Животные не знают войн, этим даром боги осчастливили только людей.

— Я всего раз был на войне,— отозвался гончар,— но Гермес заключил перемирие прежде, чем меня успели убить.

— На сей раз победа была не на нашей стороне,— произнес Проксий. — Победа досталась другим.

— Никто бы этого не ожидал, Проксий.

— А менее всего — наши враги.

— Кто на сей раз был врагом? — спросил горшечник.

— Мы противостояли коалиции,— произнес гоплит, запихивая в рот очередной кусок. — Мы напали на Беотию, а той на помощь пришли Коринф и Лесбос.

— А кто пришел  на помощь нашим? — поинтересовался горшечник.

— Родос нас поддержал и Крит.

— Достойные союзники. Мы принесли жертвы Нике, надеясь на победу. но те не прислали ни одного солдата. Ситуацию усугубили наши вожди, которые оказались не на высоте. Один перешел на сторону беотов, а другой пронзил себя копьем или мечом, а может, и тем, и другим.

— Темпераменты, надо сказать, совершенно различные,— произнес горшечник. — При таком расхождении трудно прийти к согласию. 

— Один хотел жить, а другому Афина после кончины обещала бессмертие.

— Изобретательность Паллады не имеет границ. Я стараюсь не становиться ни ее кредитором, ни должником, заявил горшечник, пуская в ход свое колесо.— Лишь бы нам не утратить доверия к нашим богам.

—  Уже больше месяца у меня не было женщины. Нам обещали, что, когда мы одолеем феспийцев, каждому гоплиту достанется по беотке, но очень скоро нам пришлось радоваться не пленницам, а тому, что остались в живых, если кто-нибудь уцелел. В Керамикосе никогда не было недостатка в лупанариях.

— Некоторые веселые гетеры в последнее время перебрались из Керамикоса в Пирей.

— Зачем же возить деревья в лес?

— Местные святоши, Проксий, жалуются, что в тавернах шум не смолкает до утра, и им не сомкнуть глаз после заседаний в Собрании. Как в таком беспорядке возносить мольбы Деве Афине? Они требуют объявить город святым местом, а гетер выгнать за стены города, пусть себе там развлекаются и шалят. Но пока этого не случилось. В доме милой Мнесареты, рядом со святыней Афродиты Понтийской, за драхму получишь все, чего жаждешь, гоплит.

— Я знаю это достойное место, горшечник, да и сама Мнесарета должна помнить мои лучшие времена, потому что до недавних пор у меня хватало и запала, и драхм. Сейчас остался только запал. Впрочем, это лучше, чем наоборот, потому что зачем тебе драхмы, коли ты не ощущаешь в себе любовного жара. Старый Созомий всегда был добр ко мне, оставлю-ка я в его ломбарде свой щит. У Мнесареты он мне не понадобится, я не буду им закрываться.

Горшечник рассмеялся и бросил палочку Стрепсу.

— Если бы ты предоставил мне кров, я бы научил твоего сына владеть копьем и мечом.

— И копьем, и мечом! — воскликнул горшечник. — Когда я был молодым человеком, то ни о чем другом не мечтал. Потом понял мудрость Одиссея, который притворился сумасшедшим, чтобы не плыть в Трою вместе с Менелаем и всей оравой. Он пахал, запрягши вместе вола и осла, а пашню засевал солью. Хитрый Паламед, разгадав его уловку, положил маленького Телемаха перед плугом отца, и тот остановил лемех. Я не верю, что Одиссей вернулся. Бремя троянского преступления было на самом деле слишком тяжелым, он действительно сошел с ума и бросился в море с последнего корабля, который у него оставался. Мой сын, Проксий, пошел в меня, и у него нет тяги к сражениям.

— Я вижу, что ты заставляаешь его крутить круг и месить глину. Но ведь он зачитывается Илиадой, восхищается Ахиллом и тайно мечтает о бессмертной славе. За мужество в бою Афина наградит его званием гражданина, которым ты похвалиться не можешь. Горшки может лепить всякий, а на войну призывают лишь самых храбрых. Твой гончарный круг крутится вокруг своей оси, а мой круглый щит прошел со мной полмира, и не сосчитать, сколько раз он отразил удары, которые могли бы лишить меня жизни. Он защищал меня от дождя и ветра, согревал в холода, словно  ласковая любовница.

— Твой щит — это бастард колеса богини, которую римляне называют Фортуной. Славно веселятся боги, глядя на азарт битвы. Мановением руки они посылают на смерть людей-марионеток.

— Я предпочту погибнуть по капризу богов, чем вести жизнь, подобную твоей. Она хуже жизни раба, потому что рабу хозяин может дать свободу, а тебя приковала к себе глина. Ты увяз в ней, как в застывшей лаве, вылившейся из Тартара.

— Мои амфоры и крате́ры…

— Амфоры, крате́ры. Ты говоришь так, словно это — статуи для нашего Акрополя. А они — только лишь скорлупки, потому что ничего иного в этом Керамикосе родиться не может. Тут полно ткачей, кузнецов, красильщиков. Народец ловкий, но малоподвижный. Я избегаю вас, как только могу.

— Тебе надевают ярмо и велят подыхать с именем святой Афины на устах. И ты покорно идешь под нож, как жертвенное животное.

— Повезло тебе, что я не передам твоих слов архонтам.

— Ты думаешь, что им есть дело до болтовни какого-то жалкого метека (метеки — проживающие в Афинах иностранцы – Прим. переводчика), горшечника из Керамикоса?

— Метеков следует держать в узде. Они обрастают богатством, но любовью к Афине не пылают.

— Афина — холодная богиня, но афинский климат мне благоприятен, — ответил горшечник, сердясь на себя за то, что втянулся в спор с гоплитом.

— А слава города вам безразлична. У нас, сыновей Афин, величие этого города в крови. Близок тот миг, когда Афины вновь окружат заботой другие народы, накажут тиранов, сотрут их в порошок…

— Складно говоришь, Проксий. У тебя талант государственного мужа. Члены Народного Собрания любит пафосные речи. Они действуют на них, как средство от засыпания.

— Афины проснутся.

— Думаю, что они уже достаточно проснулись.

— У нас с тобой разные мерила.

— Я обычно измеряю вместимость моих амфор и крате́ров, — произнес горшечник, которому захотелось уже закончить этот разговор.

— Моя мера —  родом из сказаний Гомера. Там ты найдешь настоящих греков. Прочитай несколько песен, и ты, возможно, поймешь...

— Ты прав, военное безумие несравнимо ни с чем. С какой радостью люди спешат на поле брани! Сколько сердечного жара вкладывают они в то, чтобы истреблять друг друга!

— Вид афинской фаланги, идущей в бой, рождает восторг и восхищение!— воскликнул гоплит.

— Враг дрожит, начинает сомневаться в победе и глядит, куда бы скрыться..

— Труднее всего справиться с первым убитым врагом. Я нанес ему всего один удар, а он рухнул к моим ногам мертвый. Я не могу забыть того солдата, которого я лишил дыхания так же быстро, как гаснет звезда. Второго я уже не помню, десятого — тем более. Убил я многих, сам не единожды едва не лишался жизни и должен был подолгу залечивать раны, но только тот — первый — враг посещает меня в минуты веселья и лишает меня радости. Я ненавижу его больше, нежели он меня.

Проксий поблагодарил за угощение и ушел. Степс проводил его до поворота.

— Я нарисую тебя, гоплит, на одной из своих амфор,— произнес горшечник вослед уходящему солдату. — Ты получишь это место бесплатно и навсегда в награду за то, что здесь побывал. Не знаю, каким ты был воином на поле брани, но под моим ясенем — был героем.

 С греческого перевел Прокопий

С польского языка перевела Валентина Филатова.