На заводе шли перестроечные игры в демократию. Однажды объявили, что коллективу предоставлено право избирать директора.

 Провели общее собрание. За неимением других кандидатур, директором остался прежний.

 Поблагодарив за доверие, новоизбранный директор сказал, что считает своим долгом заботиться не только о производстве, но и о здоровье трудящихся.   Через некоторое время началась диспансеризация работающих. Освободили от плакатов и лишних бумаг небольшой кабинет комитета комсомола, на дверь прикрепили табличку с надписью «Диспансеризация» и указанием дня и времени приёма для цехов и служб в их обеденные перерывы.  

* *  *

  Две недели, по средам, наскоро перекусив в заводской столовой, мы торопились на приём к очередному специалисту. Подошла и моя очередь идти к хирургу — травматологу.

 По пути в столовую, когда шел мимо комитета комсомола, увидел, что очереди к врачу нет, постучал в дверь, услышал: «Войдите!», зашел и поздоровался.

 За столом сидела седая, очень пожилая и, как мне показалось, усталая женщина. Справившись о моём здоровье и перенесённых операциях, неожиданно строго спросила:

 — Пьёте?

 — Пью, как и все: в дни рождения, на новый год, первого и девятого мая. Да, чуть не забыл, еще и в ноябрьские праздники, — ответил я.

 — Он говорит, что пьёт! Вчера у меня на приёме был слесарь, так он на тот же вопрос ответил: «Не пью, разве что по субботам и воскресеньям, так это же не в счет».

И она продолжила, почему-то перейдя на «ты»:

 — Наверное тебя удивило, что я в таком преклонном возрасте веду приём…

 — Нет, что вы, и мысли такой не было.

 — Так и поверила… Я давно на пенсии. Бывшие коллеги попросили выручить на время диспансеризации. Врачевание — моё призвание, мои радости и муки, мои незабываемые военные госпитальные будни.

* * *

 К началу войны я была замужем,  работала практикующим врачом с дипломом Первого медицинского института, воспитывала дочь.  

 Муж, инженер-строитель, ушел на фронт добровольцем. Погиб под Смоленском. Похоронка нашла нас лишь в октябре. 

 В конце июля пришла повестка из военкомата, где сообщили о моей мобилизации и отправке в один из эвакогоспиталей города Куйбышева. Дочь дома оставить было не с кем. Я уговорила рай-военкома включить и её в качестве санитарки в список отъезжающих.

  Эшелон успел выехать до замыкания блокадного кольца. В пути нас и обстреливали, и бомбили… Ехали долго, но добрались.

* * *

  Под госпиталь было оборудовано здание конторы «Заготзерно». Ближайшая школа стала общежитием для медперсонала.

Тыловые эвакогоспитали предназначены, в основном, для тяжелораненых.

 Ежедневно видеть изуродованные молодые тела, с трудом отдирать от загнивающих ран грязные бинты, слышать стоны и крики, видеть мольбу о помощи в глазах не имеющих сил говорить, было невыносимо тяжело.

 Было трудно не разреветься прямо на операции.  Что уж говорить о моей бедной доченьке… Она сдерживала себя рядом с ранеными, но часто плакала над чанами, в которых вываривала заскорузлые от крови бинты и когда вывешивала их для просушки. 

* * *

По причине несовершеннолетия четырнадцатилетняя дочь работала в одну смену. Ей удалось продолжить обучение в местной вечерней школе, окончить краткосрочные медицинские курсы, после которых была переведена в медсестры. Особенно много раненых поступало в сорок третьем году из-за близости Сталинградского фронта, а эвакогоспитали перемещали всё дальше на восток.

 Осенью сорок третьего года меня и дочь направили в Свердловск. Госпиталь, в котором предстояло работать, по профилю ампутационный и протезирования, разместился в здании Техникума Советской торговли.

  Нам выделили маленькую полутёмную комнату в большой коммунальной квартире. В ней предложили, на выбор, разместить две госпитальные койки и два стула, либо одну койку и стол со стульями. Никакую другую мебель было не втиснуть. Мы были так худы, что выбрали второй вариант, решив, что поместимся и на одной койке.

 Вскоре стали работать в разные смены, и наша комната оказалась вполне пригодной для жилья.

* * *

  О том, что война скоро закончится, мы могли судить не только по сводкам    Совинформбюро и рассказам раненых, но и по изменению интенсивности нашей работы. Госпиталь не был переполнен, больные не лежали в коридорах и даже появились, как тогда говорили, свободные «койкоместа».

  В апреле победного сорок пятого на наше отделение поступил удивительно красивый, с ярко-васильковыми глазами на фоне смуглого лица и вьющихся тёмных волос, молоденький лейтенант — лётчик с тяжелым ранением ног и обожженными руками.

* * *

 В один из майских дней обратила внимание, что моя Катенька хорошеет на глазах. Подумала: ну что же, взрослеет девочка, скоро восемнадцать.

 Она стала больше времени проводить у зеркала, тщательно причесываться, подкрашивать губы помадой, давно мною забытой в маленькой театральной сумочке и почти высохшей.

 Казалось, дочь с каждым днём становится красивее. Стала много рассказывать о работе, о раненых, которых выхаживала, но, краснея, с нежностью в голосе о недавно поступившем красавце — лётчике.  В такие моменты лицо её озарялось словно нездешним внутренним светом.

Материнское сердце дрогнуло тревожным предчувствием.  

 — Катюша, не влюбилась ли ты?

Она села рядом, обняла, положила голову на моё плечо, и я услышала то, чего так боялась.

 — Ой, мамуля, еще не знаю, только чувствую: жить без него не смогу! Если бы ты видела, как он на меня смотрит, если бы знала, как хочет обнять меня, но пока не может. Если бы слышала, с какой нежностью говорит со мной! И мне кажется, что он весь-весь мой, и я в нём, а он во мне!

 — А если твоему Грише отнимут ноги? Что будем делать? Как жить? И каково будет ему, если твоё чувство перегорит? Любовь не картошка, не выкинешь в окошко…

  Катя не ответила на заданные вопросы, только моё плечо промокло от её слёз. Я не заметила, как присоединилась к ней, и мы вместе проплакали до полуночи.

* * *

  Врачи долго боролись с гангреной обеих Гришиных ног… Удалось сохранить верхнюю часть голеней и коленные суставы. Руки вылечили, но остались шрамы от ожогов.

  Катя, казалось, выплакала все слёзы и была рада, что в результате многих операций была сохранена возможность пользования протезами, которые и были заказаны на Свердловском протезном заводе. 

* * *

  Протезированием руководил Заслуженный врач РСФСР Штемберг. Протезы получились очень качественными, удобными, и Гриша быстро их освоил.

  Случилось это позже, в начале декабря, а в конце октября вышло распоряжение, гласившее казённым языком: «по причине отсутствия поступления раненых госпиталь подлежит разукомплектованию до конца года.  Долечившимся предлагается отбыть в свои части, демобилизованным по ранению — к месту довоенного проживания или призыва».

* * *

  Считавшемуся долеченным Григорию предложили выслать протезы к месту убытия или ожидать их изготовления, остановившись у знакомых или родственников в Свердловске.   Родом он был из-под Ростова. Мама — донская казачка. Отец — дагестанец, осевший в донской станице и работавший кузнецом в местном колхозе.  Все родственники погибли во время войны, и возвращаться ему было не к кому.

  Пришлось поселить у нас. И это в нашей-то тесноте! Когда решали вопрос о спальных местах, Гриша, несмотря ни на что, не потерявший чувство юмора, сказал, что, как самый короткий, может спать на столе, оградившись с двух сторон спинками стульев. Катя спала под столом на ватном госпитальном матрасе.

  Протезы были готовы к первому декабря. Две недели ушли на привыкание к ним, оформление брака Кати с Гришей и документов для отъезда в Ленинград, где, к счастью, сохранилась наша довоенная двухкомнатная квартира.

* * *

  Что было потом? Была долгая и счастливая семейная жизнь двух любящих сердец, любимая работа, любимые дети, мои внук и внучка.   Они живут в новом районе, одном из тех, что называют спальными, и у меня появились трое правнуков…

После нескольких минут задумчивой тишины услышал:

 — Ты не опоздаешь в столовую?

 — Думаю, что нет, — соврал я, посмотрев на часы.

Доктор вышла из-за стола, пригласила следующего, а я, оставшись без обеда, поспешил к своему рабочему месту.