Эва Янковская: У вас когда-нибудь возникали проблемы с пониманием творчества Вашего отца?

 Нет. Я воспитывалась в доме, в котором поэзия всегда была чем-то безмерно живым, и с ней постоянно соприкасались. Кроме того, ребенок по своей природе очень хорошо реагирует на абстрактный юмор. Понимает его сходу. Когда я читала «Семь спящих братьев» из Театрика «Зеленый гусь», то меня вообще не удивляло, что последний из братьев выламывается и «ужасно храпит». Так должно было быть, и это было смешно. Только когда становишься взрослым, то начинаешь делить волос начетверо и вместо смеха стараешься понять, о чем идет речь, и почему это так, а не иначе. А это чушь.

 Разве, однако, Галчинский не пытался  чего-нибудь «протащить» в этом своем гротеске, в насмешке и абстрактной шутке?

Конечно, да. Вопреки распространенному мнению о поверхностности того, что он писал, Галчинский всегда очень серьезно подходил к своему писанию. Это был человек, который всю свою жизнь очень много работал и постоянно чему-то учился. Даже в конце жизни он принялся за изучение толстого учебника «Теория кораблестроения». Я не без причины говорю «изучение», а не чтение. Он тщательно анализировал страницу за страницей. Взялся за дело вполне серьезно, как, впрочем, и за все, за что он принимался. Почти на каждой странице  оставались заметки на полях. На половине книги они прерываются, потому что, к несчастью, он умер. Понятия не имею, для чего это ему было нужно, но явно для чего-то потребовалось. Но это еще не все. В конце жизни он изучал еще и испанский язык. Делал это только для того, тобы перевести фрагменты поэмы «Всеобщая песнь» Пабло Неруды. Он считал, то переводить это произведение с какого-либо другого языка было бы непорядочно по отношению к автору. В течение последних полутора лет, с тех пор как стало издаваться собрание его сочинений - только в двух первых томах, содержавших стихи и поэмы, набралось почти две тысячи границ! А ведь известно, что была еще эстрада, выступления, встречи с читателями, словом – нормальная жизнь. Это нечто небывалое. Думаю, что кое-кто не отдавал себе отчета в том, как много всего этого.  Большинство считало, что Галчинский -  это такой господин, который, собственно, неизвестно когда работает. А он работал ежедневно, с утра садясь за стол. Не всегда из этого что-то получалось, но писать он пробовал каждый день. Собственно, он писал всю свою жизнь. Так он содержал семью.

И, представьте себе, все это – по ранним утрам, когда весь дом еще спал. Не писал он, собственно, лишь во время оккупации, потому что, по его словам, неволя – это неподходящее время для писания стихов. С тех времен сохранился только его «Дневник», охватывающий период около трех месяцев. На большее не хватило бумаги и карандаша.

 С какими трудностями Ваш отец больше всего боролся?

Мне кажется, с преодолением очередных ступеней своего поэтического мастерства. Он стремился к тому, чтобы становиться поэтом все более  умелым, достигать все более тесного контакта с читателем. Он хотел передать другим людям свой взгляд на мир. Он учил тому, что стоит иногда на минутку задержаться и поглядеть на месяц, а также, прежде всего, тому, что надо идти по жизни с улыбкой на лице. Потому что независимо от происходящего вокруг, а происходили разные нехорошие дела,  он почти всегда был человеком улыбки.  Он считал, что улыбка помогает смягчить ситуацию, поэтому и старался ее вызывать. Считал, что это важно.

 У него бывали творческие кризисы?

 Конечно. Они наступали после каждого периода больших усилий. В таких ситуациях ему начинало казаться, что он уже никогда не будет поэтом, что он будто бы потерял способность быть созвучным с тем, что приносит жизнь. Тогда он искал помощи в алкоголе. А ведь известно, что там помощи не найдешь. В периоды кризисов преображался весь дом. Из места, открытого для друзей, которые часто заходили на чаек, где у маминого стола велись споры на разные важные темы, он превращался в замкнутое пространство, куда никто не заглядывал. А потом внезапно все это проходило, и отец снова брался за работу. Но бывали и такие ситуации, когда эти периоды кризисов вызывались людьми извне. Это возникало по стечению обстоятельств, касалось его работы, его творчества. Так было в июне 1950 года, когда его «растоптал» Адам Важик на Съезде писателей. Ему запретили писать и публиковаться. В результате этой истории он был полностью сломлен. К счастью, кто-то из друзей подсказал ему адрес на Мазурских озерах – в Пране – и мама решила туда его отвезти. И внезапно та Варшава, которую от Пране отделяло всего 200 км, стала казаться отдаленной на целые световые года. Оказалось, что работа Галчинского вообще не имеет связи с письменными столами каких-то унылых типов в столице. Так начался новый этап в его писании, и это привело к тому, что Галчинский решил  переехать именно на Мазуры. Он понял, как много дал ему этот побег из Варшавы и в связи с этим захотел до конца жизни связаться с мазурской природой . Кроме того, ситуация, наступившая после смерти Сталина, была настолько трудной для творческих людей, что следовало из аршавы исчезнуть. К сожалению, Галчинскому не удалось реализовать свои планы, но мы знаем, что именно к этому он стремился.

 Рассказывал ли он Вам о своем писании?

 Нет, отец никогда не говорил о том, что он собирается писать. Только иногда, закончив уже работу, собирал нас в своей комнате и читал то, что ему удалось написать с утра. А если ничего не было написано, то брал с полки какую-нибудь книгу и просто читал. А вот о том, что он будет писать, никто никогда не знал.

 Даже любимая жена?

 Даже она. Он не любил загадывать. Это не значит, что в тишине он ничего себе не планировал. Наилучшее тому свидетельство – его «Дневник» времен оккупации. Он был для отца важным, поэтому, наверное, он и не потерял его, привез с собой в Краков. И часто читал, подчеркивая разные фразы. Наверняка он собирался что-нибудь из своего «Дневника»  сделать, но что – этого мы не знаем.

 Вы часто вспоминаете о «Дневнике» Галчинского. Ваш отец писал его в плену, в лагере Альтенграбов. Этот период, наверное, волнует и Вас?

 Да, а особенно – после прочтения «Дневника». Я поняла тогда, почему, вернувшись домой,  Галчинский не захотел рассказывать  о том. что с ним было. Для отца этот период оказался, несомненно, очень жестоким. В своем послевоенном творчестве он был чрезвычайно скуп по части этой тематики. Возможно, лишь в двух стихотворениях он непосредственно обращается к тому периоду. А так – это время для него как бы вообще не существовало.

 Вам не было жаль Вашего отца?

 Конечно, нет. И его «Дневник» только укрепил меня в этом. Читая его, я поняла, насколько одинок был тогда отец, и как он ни с чем не мог сам справиться. Этот фрагмент творчества Галчинского  - совершенно необычайный,  отличный от той части его творчества, с которой мы лучше знакомы. Это источник знаний,  демонстрирующий, что он переживал, будучи в плену. Из этих заметок мы узнаем, как тосковал он по литературе, как мечтал о книгах, что бы он отдал за то, чтобы услышать несколько тактов музыки Моцарта. Я очень рада, что и этот фрагмент его творчества окажется в полном Собрании сочинений Галчинского.

 Каково открывать своего отца заново после его смерти?

 Этот опыт - сложный. И, собственно, не имеющий границ. Я все время узнаю что-то новое на эту тему. Иногда до меня доходит совершенно удивительная информация. Например, почтовая открытка, представляющая лагерь Альтенграбов вместе с бараками, в одном из которых был заключен Галчинский. Ее прислал мне, вероятно, кто-то из бывших лагерников. Написана по-немецки, вернее, нацарапана, но я обязательно должна ее прочитать. Именно благодаря таким свидетельствам мои знания о Галчинском постоянно расширяются.

Вас никогда не угнетала роль лица, ответственного за передачу памяти об отце?

 В первое время именно так и было, особенно после смерти мамы. До этого это было темой, которой я избегала. Я считала, что Наталия прекрасно справляется с ролью опекунки творчества Галчинского. Когда ее не стало, мне автоматически пришлось продолжать ее работу. Я была в полной растерянности. Я жила в предчувствии. что моя мать всегда будет со мною. А потом она друг исчезла, и мне уже некому было задавать вопросы. Мне пришлось находить другие возможности, спрашивать у людей, которые были в состоянии рассказать мне что-либо о судьбе поэта.  В моей первой книге «Константы, сын Константина» было всего лишь сто страниц. Вопросам войны и оккупации там была уделена всего одна страница. Теперь я уже в состоянии рассказать об этом периоде день за днем.  Мне пришлось многому научиться, со многим освоиться.  Но я, однако, сочла это естественным. Так и должно быть! Я получила тогда серьезный урок взросления.

 Каково Ваше последнее воспоминание, связанное с отцом?

Была декабрьская ночь. Внезапно отец разбудил маму и сказал: «Вставай, одевайся и поехали в Анин». Моя мама, не сказав ни слова, оделась, и они вышли. А я лежала себе в теплой постели и радовалась, что никуда не надо ехать. Тогда, в 1953 году, поездка в Анин была не простым делом. Такси не хватало, ездили какие-то ночные автобусы или трамваи. Но им удалось. Через три дня отец умер. А некоторое время спустя мама сказала мне, что отец хотел обязательно попрощаться  с теми местами, где он был так счастлив.

 Просто встала и поехала?

 Да. Союз Наталии и Константы никогда не был ни простым, ни однозначным. Но эта минута, когда Константы встает и говорит: поехали в Анин, а моя мама просто встает и делает то, о чем он просит – показывает, как прекрасно они знали и понимали друг друга. Любая другая женщина сочла бы такую идею капризом, причудой, но не Наталия. Я вполне сознаю, что если бы не она, то жизнь отца могла бы стать гораздо короче, и наверняка многие из его стихов не были бы написаны. Наталия умела организовывать ему жизнь. Он этого не замечал, но теперь я знаю, что в повседневной жизни это было для него чрезвычайно важным. Она заботилась о доме, а когда заработки отца прекращались, она, словно бегун, принимала  у него эстафетную палочку и сама шла работать.

 Очень его любила...

 Очень. И понимала, как никто другой. У нее был счастливый слух на его поэзию. Ей всегда удавалось вылавливать неточности, когда она ощущала, что что-то не так. «Как это не так?» - возражал отец.  А через три дня приходил и говорил: «Ты была права, Павлик, - это не так».

 Источник:  EwaJankowska/ksiazki.wp.pl