Милош и Ружевич

Премыслав Дакович: Позвольте мне в начале нашей беседы процитировать два фрагмента автобиографической прозы: один — авторства Тадеуша Ружевича, второй — Чеслава Милоша. Эти фрагменты удивительным образом перекликаются друг с другом. В 1957 году поэты виделись в столице Франции. Годы спустя Ружевич вспоминал: «Я встретил в Париже поэта Чеслава Милоша, мы встречались три раза. Он насквозь видел мое омертвение, в какой-то момент он сказал: “Я смотрю на Вас и переживаю за польскую поэзию… ведь Вам ни до чего нет дела… Вы не видите Парижа…” Он говорил это с заботой, с сочувствием… говорил мне, как Старший Брат. М. никогда не узнает, что он и был для меня Старшим Братом… это была братская любовь, единственная в своем роде любовь, соединявшая в себе восхищение, зависть, ожидание, соперничество, гордость…» Милош записывает в своем американском дневнике (этот фрагмент приводит в своей книге Анджей Франашек): «В Польше живет поэт, не известный за пределами своей страны, Тадеуш Ружевич. Ру-же-вич. Для меня это вовсе не абстракция, его нос, его глаза, его плечи, потягивается он сейчас, полощет зубы или завтракает. И многие-многие годы между мной и ним существует особенная связь, такая, что в различных обстоятельствах я спрашиваю себя: а что в данный момент делает Ружевич, даже разделяющее нас пространство не слишком мешает, это как бы любовь, хотя я разговаривал с ним не более двух раз». Более ранняя переписка обоих творцов была сосредоточена на проблемах, связанных с поэтическим мастерством. На этом фоне тем сильнее звучат приведенные слова, свидетельствующие об отношении, которое можно было бы назвать глубоко личным, интимным, братским…

Ян Столярчик: Для ясности вопроса замечу: я не ученый-филолог, не знаток произведений мастеров, я всего лишь издатель, который вынужден читать, а читая, старается понимать.

О братстве… Первый вопрос: обоим было ясно, что война поразила сознание, а среди ее руин лежал также и язык. Особенно сильно ощущал это Ружевич. В принципе, как считал он, остался алфавит, слова, определяющие простейшие межчеловеческие связи и предметы, неотъемлемые в повседневной жизни. Ну и евангельские добродетели, «вера, надежда, любовь», как аксиологическая основа. Настал первый день творения, без Бога, в неуверенности и с чувством особенной ответственности за слово. Ведь от этих первых движений языка будет зависеть форма правды в новом мире. Следует отвергнуть старые привычки, поэтические тропы и вообще все, от чего веет рутиной. Название «Беспокойство» хорошо отражает выраженную в томе суть. В «Песнях Адраина Зелинского» и в «Голосах бедных людей» появляются признаки перемен в поэтике — не столь радикальные, как у Ружевича. Годы спустя Милош сказал, что ему было чрезвычайно важно определить поэтическую форму, позволяющую говорить сознанию. Довольно существенное различие состоит в том, что Ружевич (если не принимать во внимание первые довоенные пробы) только теперь оттачивал свой голос, а Милош, учителем которого был Оскар Милош, успел создать рудимент своей поэтики, риторику еще до войны, а значит, имел свой литературный «горб». Их объединяло ощущение, что тотальная война принципиально изменила отношение к языку: позволила осознать, что в свитом его риторикой гнезде таилось «яйцо змея» — преступное зло. Мощное присутствие зла у Ружевича вытекает как раз из военного опыта, в то же время у Милоша исходит совершенно с иной стороны — из детских наблюдений насилия в природе. И лишь на этот фон накладывается зло войны, проявленное в высшей форме и в массовом масштабе. Второй вопрос — это глубоко переживаемое обоими поэтами присутствие/отсутствие Бога.

ПД: У Ружевича с самого начала, еще во «Спасенном»…

ЯС: …вопрос о Боге, а в связи с ним, откуда зло. Хотя мне кажется, что Ружевича мучает не столько существование или несуществование Бога, сколько последствия этого в человеческой жизни. Именно поэтому у него нет развитого метафизического чувства, зато есть особенная этическая чувствительность.

О Старшем Брате… Здесь следует вспомнить братскую любовь Тадеуша и Януша Ружевичей. В последний раз они виделись на Пасху в 1943 году. Из скупых рассказов Януша, офицера разведки Армии Крайовой, младший брат понял, в какой опасности он живет, боялся за него. Именно тогда братья договорились, что если война их разлучит, то в ближайшие три года после ее окончания, в определенный день и месяц…

ПД: …они будут друг друга ждать…

ЯС: …у памятника Мицкевичу в Париже. Эти факты уже хорошо известны. Когда в 1957 году Ружевич приехал в Париж, он не стал искать памятник Мицкевичу… с ним была связана память об убитом брате. Тогда он отметил, что смотрит на этот город как бы посмертно. И Милош сочувственно проникся его скорбью, а Ружевич с волнением записал это в дневнике. А ведь он не был человеком, склонным к проявлению чувств. Впрочем, Милош-эмигрант в то время и сам чувствовал себя неуверенно. И все же «пророк Адам» покровительствовал в Париже Ружевичу, который по воле случая поселился в маленькой гостинице на улице Сены, где — на противоположной стороне — Мицкевич работал в 1834 году над исправлениями к «Пану Тадеушу». Довольно странное переплетение обстоятельств. Обоих поэтов встреча чрезвычайно взволновала, психическое состояние обоих я бы назвал «открытой раной», их объединяло своего рода братство сознания, одиночество, вернее чувство обособленности в отношении к миру. Это была их вторая встреча.

ПД: Ружевич как бы подставил Милоша на место Януша…

ЯС: Да, произошла подстановка. Появляется Милош, а на его фоне отсутствующий Януш, тоже поэт. Такие переживания оставляют след в психической памяти. Милош был как бы Старшим Братом, в некотором смысле рефлексией его, Тадеуша, сознания. Фотография на обложке первого издания книги «Наш Старший Брат» представляет счастливого мальчика Тадеуша рядом со статным, мужественным братом-подхорунжим. Фотография отлично передает это чувство радости…

ПД: Януш был первенцем также и в поэзии. Януш Ружевич печатает стихотворение «Молитва солдата» [«Молящийся солдат»] в довоенной антологии Фриде и Анджеевского.

ЯС: Януш был его ментором, посвящал его в таинства поэзии. Сохранилась дарственная надпись  Януша на «Избранных стихотворениях» Стаффа с поучением, каким условиям должна удовлетворять поэзия, чтобы можно было признать ее величие. И теперь в мифическом для обоих Париже Ружевич встречает Милоша.

ПД:  Я бы, может, еще кое-что добавил, а именно факт, что оба они, Милош и Ружевич, сознанием превосходят окружение, то есть каждый из них чувствует себя в некотором смысле чужим.

ЯС: Да, и они находятся вне литературных систем. В Париже Милош жил на обочине, не уверенный в будущем. Страна с ним принципиально порвала, а эмиграция не желала признать его своим, впрочем, он сам не рвался к ней. Ружевич оставался вне всяких так называемых систем, он жил в провинции.

[…]

ПД: Ружевич говорит: я не понимаю теологии, догматики…

ЯС: Так же, как Ружевич начинает в «Беспокойстве» творить послевоенный мир с простейших слов, так несколькими годами ранее Милош в цикле «Мир. Наивные поэмы», отрываясь от пейзажа войны, создает пасторальный пейзаж из самых близких ему вещей, которые он помнил с детства — мир по-детски простой, доверительный.

Эта сознательная наивность являлась формой очищения мысли от ужасов войны, первой попыткой новой поэтики. Она была подлинной. Наивность в «(Теологическом) Трактате»… Детская доверчивость приближения к Боженьке со сложенными ладошками, подорванная сомнениями интеллекта в существовании Бога, вступает в конфликт со светом разума Ружевича. Выглядит это так, будто бы старый Милош силой воли пытается вернуть себе уверенность веры, обращаясь к себе ребенку, подавляя эго. […]

Милош страдает из-за эго. Это его сквозная тема, постоянно присутствующая, — борьба с эго, его укрощение. «Теологический трактат» представляет собой также укрощение «я» через обращение к чистой наивности, детской открытости. В творчестве Ружевича вы нигде не встретите это усиленное эго, но то же время важен общественный троп.

ПД: В творчестве… Остается вопрос о связи между биографией и творчеством…

ЯС: Милош происходит из дворянства, из благородного сословия, он рос в патриархальном и иератическом мире, подчиненном ритуалам, связанным с космическим календарем природы. Бог объявлялся в порядке природы как очевидность. Мальчик восхищался ее красотой, а с другой стороны, поразительной ненадежностью жизни, этим взаимным поеданием. Исходя из человеческих мерил, это было зло, которое поражало будущего поэта. Ружевич родился в маленьком городке на берегу едва сочащегося ручья, воспитывался вместе с ровесниками из более или менее бедных семей. Бог не общался с ним через буйство природы, но происходил из риторики богословия и священников, он не постигался чувствами, он был понятийный. И дворовая компания в большей степени, чем сословные различия, повлияла на формирование его личности. Разумеется, это не защищает от сильно разбуженного эго, но все же условия его формирования у обоих поэтов были совершенно различными. А еще, возвращаясь к «Трактату», я бы указал на некую принципиальную разницу. Ружевич не мыслит о спасении, он удовлетворен тем, что «умрет весь».

ПД: Для него природа — вообще не проблема.

ЯС: Конечно, в партизанском отряде была…

ПД: Ну да, эти вши, которые кусали Ружевича-партизана. Милош вспоминал, например, поездки с матерью по деревням. Она содержала школу, все проявляли к ней уважение, все кланялись.

ЯС: Часть этого уважения переносилась на мальчика. И эта природа, постоянное пребывание в сфере Господа Бога.

ПД: В райском саду.

ЯС: Да, Милош происходит из потерянного рая и постоянно это держит в памяти. А когда появилось эго? Когда первый человек осознал, что он есть и что он отличен от остального окружения…

ПД: И сам себя изгнал из рая.

ЯС: Есть такой автобиографический рассказ Ружевича под названием «Грех», важный для понимания его антиэстетической позиции и ощущения зла.

Восьмилетнему герою мешает новый кувшин на столе. Предыдущий был из гильзы большого снаряда, то есть из вещи, прежде утилитарной, но утратившей практический характер. В нем стояли цветы. Новый, фарфоровый, должен был украшать комнату, но в него нельзя было поставить букет. Он был сам по себе прекрасен, как сказала мать, и слишком хрупок. Мальчику мешает эта идеальная красота, даже своим овалом отличающаяся от угловатых вещей в комнате, не имеющая связи с практической жизнью, чуждая, нарушающая лад. Он медленно тянет скатерть и, хотя знает, что поступает плохо, разбивает кувшин. Рассказ заканчивается словами: «Но только в этот один единственный раз дьявол меня искусил, а потом я всегда грешил за свой счет». Потом исчерпывается детская вера, а вместе с ней и уходит виновник зла дьявол. Остается зло «из человека (…) и только из человека». Красота сама в себе, изолированная, оказывается «изгнанной» из рая вещей, которые служат для жизни. Годы спустя появляется разделение на поэзию облаков и поэзию помоек, «Аппендикс, дописанный “самой жизнью”», относящий нас к побегу Рильке в прекрасное и т.д.  

Милош — это изгнанник из рая, а для ХХ века это символический факт. Однако он не покинул пределы мифа. В разговоре с Тересой Валяс поэт говорит: «Эго — это падение, это первородный грех»… Но в то же время следует сказать, что это «я» давало ему силы выжить в эмиграции.

ПД: Ну конечно же! Осознание себя отдельным существом Милош будет называть «отключением», а Ружевич пишет в одном из поздних стихотворений: «молодой человек когда понимает/ что он / стоит лицом к лицу с бесконечностью / пустотой небытия / испуганный пораженный / хочет укрыться от Ничего / в массе в толпе / не знает что сделать с собой / тогда он замыкается или становится Злым / мама заботливо спрашивает/что с тобой не ешь или тебе / не нравится…/ молодой человек молчит или как-то/ огрызается/ начинается “ад”» (Депрессии 5). Так Ружевич повествует о первородном грехе. Никакого сада. И «укрытие от Ничего», а не от Бога, как в «Книге Бытия».

ЯС: Милош наблюдал природу, жил в ней, ходил в туристические походы. Он воспитал в себе необычайную чувствительность, и она некоторым образом стала для него щитом от познаваемого небытия. Окружение молодого Ружевича было чисто общественным, он бывал в деревне у семьи во время каникул…

ПД: Он с самого начала функционировал вне рая…

ЯС: Его больше мучила нищета, нежели метафизическое падение человека. Он видел, как человек пожирает человека. Это человеческий мир, чисто человеческий. Вопросы о религии на пороге юности часто заканчиваются неверием. Во впечатлительном человеке, однако, остается  затаившийся червь — память Бога.

ПД: Милош начинает познавать мир с птицы, съедающей дождевого червя, и с лисицы, охотящейся на птицу. Natura devorans и natura devorata. Опыт Милоша можно было бы сравнить с библейским искушением и изгнанием из рая Адама и Евы. Это ребенок, который сначала погружен в мир природы без осознания различия между человеком и природой, а затем наблюдает социальные зависимости…

ЯС: … которые сеют в души левые идеи…

ПД: Бунт цветов против корней.

ЯС: Оба они становятся левыми, разве что левизна Милоша интеллигентско-католическая, а Ружевича — пролетарская. Все зло Ружевич видит только в человеке, Милош же обращается к высшей инстанции природы и даже к законам генетики…

ПД: И эти все различия достигают своей кульминации в поздних поэтических дискуссиях, которые Ружевич назовет в посвященной Милошу «Элегии» «дружескими спорами» (впрочем, это определение взято из посвящения на «Избранных стихотворениях» Милоша: «Тадеушу после многих лет дружеских споров. Чеслав Милош»).

 [...]

ПД: Давайте перечислим коротко биографические связи между Милошем и Ружевичем. Первая встреча — в форме прочтения — состоялось перед войной. Ружевич вспоминает, что читал статью Игнация Фика «Грех ангельской доброты на примере Чеслава Милоша». Милош, в свою очередь, и через шестьдесят лет помнил прочитанное им стихотворение Януша Ружевича «Молитва солдата», которое было написано под влиянием Чеховича. По его мнению, послевоенные стихи Тадеуша очень напоминали с формальной точки зрения то произведение старшего брата.

В 1947 г. Ружевич издает «Беспокойство». Милош пишет стихотворение «Тадеушу Ружевичу, поэту» (1948). В 1947 г. завязывается переписка между поэтами. Милош сообщает из Вашингтона, что в рамках одного из своих выступлений, в Смит Колледж, цитировал несколько стихов Ружевича, перевел «Стон» и «Очищение». С английского их перевели на португальский, чтобы напечатать их в солидном журнале в Рио-де-Жанейро. Милош сообщал, что выдающийся бразильский политик цитировал на митинге стихи Ружевича и, кажется, это имело большой резонанс…

ЯС: Милош получил эту информацию из польского посольства в Рио-де-Жанейро, но ему не удалось достать экземпляр журнала, в котором вроде бы печатались эти стихи.

ПД: Ружевич отвечает Милошу. Он читает его высказывание в анкете «Творчества» (на тему путей польской поэзии, пролегавших, по мнению Милоша, рядом со спором «Скамандра» и авангарда). Ружевич пишет о «танце скелетов» в польской поэзии. Они встречаются в этом осознании развития стиха.

В 1949 году они обмениваются мыслями на тему «Доктора Фауста» Манна. Милош анализирует несколько стихотворений Ружевича («Тень крыльев и руки», «Башня из слоновой кости», «Воля»). Отмечает опасность сентиментализма, в первый раз сравнивает молодого поэта с бароном Мюнхгаузеном, вытягивающим себя за волосы из болота.

Однако, наверное, самой важной была встреча в Кракове… Что-нибудь на тему хода этой встречи известно?

ЯС: Сразу после войны они оба жили в Кракове, но не виделись и не знали друг друга. В 1949 г. летом…

ПД: …Милош приехал в отпуск.

ЯС: Он был тогда культурным атташе в польском посольстве в Вашингтоне. Он оставил Ружевичу, проживавшему в доме литераторов на Крупничей, визитку с припиской, что дважды тщетно пытался «воздать почести» ему и приглашает в отель Французский. Ружевич пошел туда, а потом они оба отправились в Хавелку. О чем они там разговаривали, пан Тадеуш не помнит.

ПД: Милош позднее написал в письме Ружевичу: «Разговор с Вами в Кракове стал для меня одним из лучших переживаний на родине». А нужно знать, что это пребывание имело  переломный характер, ведь именно тогда до Милоша во всей полноте дошла правда о форме политической действительности в Польше. Он вспоминал, как возвращался с какого-то раута, приема, ранним утром. Тогда он увидел грузовой автомобиль с заключенными. Летом сорок девятого ему открылись глаза, он понял, что в стране царит сталинизм, а он находится в привилегированной группе власть предержащих.

Вторая встреча поэтов произойдет только в пятьдесят седьмом, когда Милош будет уже писателем, известным западному читателю, прежде всего благодаря «Порабощенному разуму». [...]

ПД: Ружевич писал Милошу в ноябре 1957 года: «С теплотой думаю о нашем коротком знакомстве — собственно, виделись мы в жизни два раза, раз в Кракове и потом в Париже. Не смейтесь, я порой бываю сентиментален, и мне мило вспоминать, что после довольно острого обмена мнениями, прощаясь со мной вечером на парижской улице, Вы сказали: “Ведь мы же немного любим друг друга, Ружевич, правда…?” Правда».

Мне кажется, что на эмоциональную близость двух поэтов повлияли также и другие факты. После разговора в Кракове в 1949 году Милош достал в Соединенных Штатах лекарство для тяжело больной матери Ружевича.

ЯС: Об этом идет речь в письме Ружевича Маевскому 1970 года.

ПД: Да-да. «Я помню, что во время тяжелой и неизлечимой болезни какие-то заграничные уколы принес мне и дал (для Нее) Милош. Я никогда этого не забуду; много раз в мыслях я благодарил его за этот поступок, я до сих пор ему благодарен, хотя Он наверняка об этом вообще не помнит. Мелочь, услуга для знакомого. Он поселился в моем сердце с этим уколом. Когда я его читаю или слышу о нем, я часто думаю об этом поступке». Это из письма Ружевича.

ЯС: Мать умерла в июле 1957 года, то есть вскоре после его парижской встречи с Милошем. Она долго страдала. А незадолго до этого, в мае того же года, умер друг и учитель Леопольд Стафф. Память о Януше и матери многие годы угнетала пана Тадеуша, блокировала его психически. Эти два тома, которые я издал, «Наш старший брат» и «Мать уходит», позволили ему свободнее вздохнуть. Он оплатил ими долг благодарности.